И, робкую тишину в угол затискав.
Стали узки
Брызги музыки.
Переплеты приличий отлетели в сторону,
В исступленной похоти расшатался мозг.
Восклицательные красновато-черны!
Они исхлестали сознанье беззастенчивей розог.
Всё плясало, схватившись с неплясавшим за руки,
Что-то мимопадало, целовался дебош,
А кокотка вошла в мою душу по контрамарке,
Не снявши, не снявши, не снявши кровавых галош.
«Бледнею, как истина на столбцах газеты…»
Бледнею, как истина на столбцах газеты,
А тоска обгрызает у души моей ногти.
На катафалке солнечного мотоциклета
Влетаю и шантаны умирать в рокоте.
У души искусанной кровяные заусенцы,
И тянет за больной лоскуток всякая.
Небо вытирает звездные крошки полотенцем,
И моторы взрываются, оглушительно квакая.
Прокусываю сердце свое собственное,
И толпа бесстыдно распахивает мой капот.
Бьюсь отчаянно, будто об стену, я
О хмурые перила чужих забот.
И каменные проборы расчесанных улиц
Под луною меняют брюнетную масть.
Наивно всовываю душу, как палец,
Судьбе ухмыльнувшейся в громоздкую пасть.
«Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала…»
Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала
Звездная цифра. Вечер гонялся в голубом далеке
За днем рыжеватым, и за черный пиджак его
Ловила полночь, играя луной в бильбокэ.
Всё затушевалось, и стало хорошо потом.
Я пристально изучал хитрый крап
Дней неигранных, и над витринным шепотом
Город опрокинул изнуренный храп.
И совесть укорно твердила: Погибли с ним —
И Вы и вскрывший письмо судьбы!
Галлюцинация! Раскаянье из сердца выплеснем
Прямо в морду земле, вставшей на дыбы
Сдернуть, скажите, сплин с кого?
Кому обещать гаерства, царства
И лекарства?
Надев на ногу сапог полуострова Аппенинского,
Угрюмо зашагаем к довольно далекому Марсу.
«Мозг пустеет, как коробка со спичками…»
Мозг пустеет, как коробка со спичками
К 12 ночи в раздраженном кабаке. Я
Память сытую насильно пичкаю
Сладкими, глазированными личиками
И бью сегодняшний день, как лакея.
Над жутью и шатью в кабинете запечатанном,
Между паркетным вальсом и канканом потолка,
Мечется от стрел электрочертей в захватанном
И обтресканном капоте подвыпившая тоска.
Разливает секунды, гирляндируст горечи,
Откупоривает отчаянье, суматошит окурки
надежд. Замусленные чувства бьются в корчах,
А икающая любовь под столом вездежит.
«На лунном аэро два рулевых…»
На лунном аэро два рулевых.
Посмотрите, пьяная, нет ли там места нам?!
Чахоточное небо в млечных путях марлевых
И присыпано ксероформом звездным.
Зрачки кусающие в Ваше лицо полезли,
Руки шатнулись поступью дикою.
Всюдут морщинистые страсти в болезни,
Ожиревшие мысли двойным подбородком хихикают.
По транспаранту привычки живу, вторично сбегая с балансирующего ума,
И прячу исступленность, как в муфту,
В облизывающиеся публичные дома.
«Снова одинок (Снова в толпе с ней)…»
Снова одинок (Снова в толпе с ней).
Пугаю ночь широкобокими криками, как дети.
Над танцами экипажей прыгают с песней
Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.
Загоревшие от холода город, дома и лысина небесная.
Вывесочная татуировка на небоскребной небритой щеке.
Месяц огненною саламандрою вылез, но я
Свой обугленный зов крепко зажал в кулаке.
Знаю, что в спальне, взятый у могилы на поруки,
На диване «Рекорд», ждет моих шатучих, завядших губ
Прищурившийся, остывший и упругий,
Как поросенок под хреном, любовницы труп.
«Когда завтра трамвай вышмыгнет, как колоссальная ящерица…»
Когда завтра трамвай вышмыгнет, как колоссальная ящерица,
Из-за пыльных обой особняков, из-за бульварных длиннот,
И отрежет мне голову искуснее экономки,
Отрезающей кусок красномясой семги, —
Голова моя взглянет беззлобчивей сказочной падчерицы
И, зажмурясь, ринется в сугроб, как крот.
И в карсте медленной медицинской помощи
Мое сердце в огромный приемный покой отвезут.
Из глаз моих выпорхнут две канарейки,
На их место лягут две трехкопейки,
Венки окружат меня, словно овощи,
А соус из сукровицы омоет самое вкусное из блюд.
Приходите тогда целовать отвращеньем и злобствуя!
Лейтесь из лейки любопытства, толпы людей,
Шатайте зрачки над застылью бесстыдно!
Нюхайте сплетни! Я буду ехидно, безобидно,
Скрестяруко лежать, втихомолку свой фокус двоя,
И в животе прожурчат остатки новых идей.
«Это Вы привязали мою оголенную душу…»
Это Вы привязали мою оголенную душу к дымовым
Хвостам фыркающих, озверелых, диких моторов
И пустили ее волочиться по мостовым,
А из нее брызнула кровь черная, как торф.
Всплескивались скелеты лифта, кричали дверные адажио,
Исступленно переламывались колокольни, и над
Этим каменным галопом железобетонные стоэтажия